Кого-нибудь бы убил.

Крысу иди замочи у Stargazer-a

поспала бы...в данный момент очень хочется

мне бы эти 10 минут да в 2009, чтоб предупредить или проследить.

Вернуться в прошлое и предупредить самого себя, чтобы во что-то не влез, где-то не накосячил...Заманчиво конечно...Но....Это будет уже совсем другой человек и совсем другая жизнь....
Вот чего бы мне хотелось, это просто встретиться и пообщаться со своим дедом. Доводилось вам когда либо в жизни прочитать книгу от которой нельзя оторваться? Читать запоем, напрочь забыв обо всём?
Мой дед был именно такой книгой.Его жизнь прошла в очень насыщенное событиями время - революция, раскулачивание, расказачивание, голод, коллективизация, война. И он никогда не был сторонним наблюдателем, он всегда был в гуще событий, по выражению Джека Лондона он "ел сырую медвежатину".
С детства мне запомнились его рассказы, а рассказывать он умел, язык был подвешен. И с литературой дружил, до войны на полном серьёзе хотел вступить в Союз Писателей(не успел, не хватало опубликованных произведений), писал стихи, печатался в местной прессе.
Его рассказы - просто водоворот событий, как он бродяжничал, воровал, воевал с белыми, как его однажды чуть не съели(в то голодное время людоедство было вполне обычным явлением), как он на фронте познакомился со своей будущей женой, тогда ещё хрупкой девчонкой(только 17 исполнилось), и как она его, здорового бугая,раненого на плащ-палатке с поля боя вытащила.
Некоторые его рассказы выглядели совершенно невероятными и неправдоподобными, я слушал их с кривой ухмылкой(надо же, как складно врёт), но спустя годы я понял, что говорил он мне абсолютную правду, просто в то время мировосприятие у меня было совсем другое...
Конечно, 10 минут для общения это мало, но всё же....

МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ ?

— Можно попросить Нину? — сказал я.

— Это я, Нина.

— Да? Почему у тебя такой странный голос?

— Странный голос?

— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

— Не знаю.

— Может быть, мне не стоило звонить?

— А кто говорит?

— С каких пор ты перестала меня узнавать?

— Кого узнавать?

Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом
деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если
человека не знаешь, по голосу его возраст угадать
трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или
долго остаются молодыми.

— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти
по делу.

— Наверное, вы все-таки ошиблись номером, —
настаивала Нина. — Я вас не знаю.

— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было
прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и
Вадима Николаевича.

— Простите, — извинился я и повесил трубку.

Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не
туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И
набрали не тот номер. А почему они не хотели?

Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких,
как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар.
Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело?
Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее
нет дома, это ничего не меняет. Она может быть,
например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу
лет не была в театре.

Я позвонил Нине.

— Нина? — спросил я.

— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять
ошиблись. Вы какой номер набираете?

— 149-40-89.

— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.

— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?

— Арбат — это Г.

— Ничего общего, — пробормотал я. — Извините, Нина.

— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята.

— Постараюсь к вам больше не попадать, — пообещал я.

— Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо
телефон работает.

— Да, — согласилась Нина.

Я повесил трубку.

Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то
замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я
дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила
женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее
голос записали давно, десять лет назад, то она набирает
номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и
слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть,
она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее
любил, набирает сотню и слушает ее голос.

Я позвонил Нине.

— Я вас слушаю, — отозвалась Нина молодым голосом. —
Это опять вы, Вадим Николаевич?

— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились
намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я
шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне
нужен.

— Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина. — Я ни
на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим
Николаевич?

— Нет, — ответил я.

— У вас важное дело к Нине?

— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

— Соскучились?

— Как вам сказать…

— Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина.

— Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет,
Нина?

— Тринадцать. А вам?

— Больше сорока. Между нами толстенная стена из
кирпичей.

— И каждый кирпич — это месяц, правда?

— Даже один день может быть кирпичом.

— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая
стена. А о чем вы думаете сейчас?

— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же
разговариваю с вами.

— А если бы вам было тринадцать лет или даже
пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала
Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала:
приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас
буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не
узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

— Как когда.

— И у Пушкина?

— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».

— Где?

— У кинотеатра «Россия».

— Не знаю.

— Ну, на Пушкинской.

— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я
хорошо знаю Пушкинскую площадь.

— Не важно, — сказал я.

— Почему?

— Это давно было.

— Когда?

Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она
упорно продолжала разговор.

— Вы одна дома? — спросил я.

— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в
госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и
сегодня, но забыла дома пропуск.

— Ага, — согласился я. — Ладно, ложись спать, девочка.
Завтра в школу.

— Вы со мной заговорили как с ребенком.

— Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.

— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с
семи часов. До свидания. И больше не звоните своей
Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня,
маленькую девочку.

Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о
том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход
занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я
решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый
час занимал себя пустяками и решил, что, если опять
попаду на девочку, повешу трубку сразу.

— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала
Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку.
Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И
спать еще рано.

— Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А
почему вы так поздно не спите?

— Сейчас только восемь, — сказала Нина.

— У вас часы отстают, — отозвался я. — Уже
двенадцатый час.

Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас,
— объяснила она. — Сейчас октябрь, и поэтому стемнело.
И вам кажется, что уже ночь.

— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.

— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и
календарь врет.

— Почему врет?

— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь,
а февраль.

— Нет, декабрь, — ответил я. И почему-то, будто сам себе
не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на
диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под
заголовком.

Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас
скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:

— А вы ужинали?

— Не помню, — сказал я искренне.

— Значит, не голодный.

— Нет, не голодный.

— А я голодная.

— А что, дома есть нечего?.

— Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати.
Смешно, да?

— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег
нет?

— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А
потом, что купишь?

— Да, — согласился я, — все закрыто. Хотите, я пошурую
в холодильнике, посмотрю, что там есть?

— У вас есть холодильник?

— Старый, — ответил я. — «Север». Знаете такой?

— Нет, — призналась Нина. — А если найдете, что потом?

— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь
к подъезду и возьмете.

— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом
15/25.

— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За
университетом.

— Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо
придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в
холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.

— Если бы я помнил, — пробормотал я. — Сейчас перенесу
телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.

Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.

— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.

— А вы можете телефон носить с собой? Никогда не
слышала о таком.

— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в
холодильнике?

— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

— Яйца?

— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она
французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем
проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы
возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины,
шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки
майонеза. Вы слышите?

— Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так
шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало
грустно.

— Это еще почему? В самом деле так проголодались?

— Нет, вы же знаете.

— Что я знаю?

— Знаете, — настаивала Нина. Потом помолчала и
добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная
икра?

— Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса.

— Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте
отвлечемся. Я же все поняла.

— Что поняла?

— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз
сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много
девушек выходит из проходной. И еще виден
«Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога.
Вот по ней сейчас идет электричка.

— И вы все видите?

— Электричка, правда, далеко идет. Видна только
цепочка огоньков, окон!

— Вот вы и врете!

— Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я.

— Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я
ошибся?

— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя
увидеть.

— Что же она, невидимая, что ли?

— Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да
вы вообще из окна не выглядывали.

— Почему? Я стою перед самым окном.

— А у вас в кухне свет горит?

— Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил.
У меня в нем перегорела лампочка.

— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.

— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.

— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А
если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?

— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что
ли?

— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир,
что ли?

— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об
этом.

— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?

— К счастью, все у меня на месте.

— У вас бронь?

— Какая бронь?

— А почему вы тогда не на фронте?

Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка
меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так
обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.

— На каком я должен быть фронте, Нина?

— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте
с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так
странно разговариваете. Может быть, вы не врете о
курице и яйцах?

— Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет. Может
быть, и в самом деле мне подъехать к вам?

— Так я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. —
И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело.
А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как
будто вы не притворяетесь, а говорите правду.

— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.

— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет.
Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня
электричества нет. И мне одной сидеть ой как не
хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.

И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:

— Вы почему не на фронте?

— На каком я могу быть фронте? Какой может быть
фронт в семьдесят втором году?!

— Вы меня разыгрываете?

Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он
маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая
картинка возникла перед глазами — то, что было со мной,
но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне
тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла
«буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит
свечка, или это была керосиновая лампа? И курица
кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят
только в романах, хотя я тогда не думал о курице…

— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше
говорите.

— Нина, — сказал я, — какой сейчас год?

— Сорок второй, — ответила Нина.

И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в
ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер
телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…

— Ты не ошибаешься? — спросил я.

— Нет, — стояла на своем Нина.

Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул
меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она
сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и
ей кажется, что она осталась там, где война?

— Послушайте, — сказал я спокойно, — не вешайте
трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года.
Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это
знаете?

— Нет, — сказала Нина.

— Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам
объяснить?

— Ладно, — сказала Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы
не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что
французских кур не бывает.

— Почему?

— Во Франции немцы.

— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только
если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.

— Как так? Кто их пускает?

— А почему не пускать?

— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы,
наверное, просто вредитель или шпион?

— Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической
Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.

— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.

— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов.
Венгрия — социалистическая республика.

— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель.
А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы
лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что
хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И
извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я
просто не поняла.

И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять
представил себе, как сижу в этом самом сорок втором
году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин
и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную
карточку за октябрь. И сказал:

— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

— Не может быть! Очень долго ждать.

— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин
мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль —
«За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он
примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы
вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и
обольют бензином, и сожгут.

Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я
послушно повторял факты, если Нина не верила или не
понимала сразу, возвращался, когда она просила
пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее
доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом
вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом
Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что
женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие
юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с
Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и
мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и
слушали. Только они были голодные как черти. И дела у
Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную
карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью
придется жить на одну карточку — рабочую карточку,
потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только
через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и
будет снова расстраиваться, потому что карточку можно
было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в
подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь
погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина
устала слушать то, что полагала хорошей сказкой:

— Ты знаешь Петровку?

— Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?

— Нет. Так вот…

Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине
двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это
октябрь сорок второго года, середина месяца, то в
подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там,
во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.

— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не
пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла,
и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы
находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок
второму году.

— Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло
много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен
быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку
обронила ты.

И в этот момент нас разъединили.

Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос
произнес:

— Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

— Вы ошиблись номером, — ответил я.

— Извините, — сказал женский голос равнодушно.

И были короткие гудки.

Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было
извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой.
Ведь получилась, в общем, чепуха…

— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.

— Это вы? — спросил я.

— А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?

— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.

— Что?

Я повесил трубку и снова набрал номер.

— Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?

— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.

Теперь звонить было бесполезно. Звонок из
Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее
настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один —
тридцать два — тринадцать… Нет, сорок…

Взрослая Нина позвонила мне сама.

— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала,
ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя.
Но ты, видно, совсем сошел с ума.

— Наверное, — согласился я. Мне не хотелось
рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.

— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ?
Ты хочешь видеть меня иной?

— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все
объясню.

…Самое интересное, что у этой странной истории был не
менее странный конец. На следующий день утром я
поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три
года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что
мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется,
может пригодиться. Я копался часа полтора в старых
журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к
«Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой
пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год.

Книга распухла от вложенных в нее записок и
заложенных бумажками страниц, углы которых были
обтрепаны и замусолены. Книга была настолько знакома,
что казалось странным, как я мог ее забыть, — если б не
разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее
существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно
отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на
верную смерть.

Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал,
что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо
мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в
доме 15/25. Никаких шансов найти телефон не было. Я
уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной
табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только,
проходя мимо, и сказала:

— Ты всегда так. Начинаешь разбирать книги,
зачитываешься через десять минут, и уборке конец.

Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.
Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в
той же квартире, что и в сорок втором году. И записан
был на Фролову К.Г.

Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не
могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне
нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали
бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали
Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в
домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила
Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось,
через адресный стол.

Уже стемнело. По новому району среди одинаковых
панельных башен гуляла поземка. В стандартном
двухэтажном магазине продавали французских кур в
покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился
соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и
с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что
не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как
гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди
не живут. Уехали.
Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко,
позвонил в дверь рядом.

— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?

Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке,
ответил равнодушно:

— Они уехали.

— Куда?

— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И
Нина Сергеевна, и муж ее.

Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что
в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина
Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
И тут дверь сзади снова растворилась.

— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то
сказать хочет.

Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

— А вы кем ей будете?

— Так просто. — ответил я. — Знакомый.

— Не Вадим Николаевич?

— Вадим Николаевич.

— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не
упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина
так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола.
Только записку, наверное, ребята сорвали. Месяц уже
прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже
сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…

Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно
ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей
о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он
тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».

Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана
халата.

«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно
верить детским мечтам, которые и себе самой уже
кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была
в том самом подвале, о котором вы успели мне
сказать…»

Кир Булычев

Ну почему-же все изменится если вернуться? Можно например вернуться и уе..ать по кумполу тому, кому очень хотелось!! И уже хотя бы на счет этого сейчас сожалеть не надо будет.